Лозунги вместо имен и «подвигов»

Первым российским военным, о чьей гибели стало известно после начала полномасштабной войны против Украины, стал дагестанец Нурмагомед Гаджимагомедов. Вскоре редакция Кавказ.Реалии начала собственный мониторинг сообщений о потерях армии РФ. В поименном списке убитых уроженцев юга России и Северного Кавказа уже более 3100 человек – без учета более 650 захороненных наемников на кладбище так называемой ЧВК "Вагнер" на Кубани. Кавказ.Реалии выяснили, как о погибших на войне говорят чиновники, государственные организации и подцензурные СМИ.

***

Отметку в 1000 человек этот список пробил 29 июля, то есть через пять месяцев после начала войны, отметку в 2000 – 10 января, еще пять с половиной месяцев спустя. Затем поток сообщений об убитых резко вырос, и о 3000-м погибшем стало известно уже через три месяца – 11 апреля. Частично это можно объяснить запаздыванием сообщений о потерях – например, о некоторых погибших в первый день войны, 24 февраля 2022 года, стало известно лишь год спустя; однако чаще информация появляется гораздо оперативнее.

Об увеличении российских потерь говорят и другие источники, ведущие подсчеты, например, "Медиазона", которая совместно с Русской службой Би-би-си мониторит данные по всей стране, или краснодарский активист Виталий Вотановский, документирующий захоронения убитых в Украине на кладбищах Кубани и Адыгеи.

Третья тысяча погибших на войне в списке сайта Кавказ.Реалии характерна высокой долей мобилизованных, наемников и так называемых добровольцев – их как минимум 356 человек, а в действительности, несомненно, больше, так как о статусе участника войны часто не сообщается.

Мониторинг заведомо не позволяет установить реальный масштаб потерь. Во-первых, власти заявляют о погибших неохотно и препятствуют сбору и обобщению такой информации. По данным "Кавказского узла", по состоянию на 19 апреля государственные органы и организации южных и кавказских регионов признали гибель лишь 1 750 человек. Во-вторых, близкие погибших далеко не всегда пользуются социальными сетями с открытым доступом или иным образом заявляют о себе в информационном пространстве.

В-третьих, доступные сообщения часто не позволяют с достаточной степенью точности идентифицировать убитого, например, когда регион происхождения военнослужащего не указан, его имя и фамилия слишком распространены, чтобы с уверенностью исключить дублирование при отсутствии других данных, или информация о нем на публикуемых фотографиях мемориальной доски, стенда или именной парты не видна. В-четвертых, не все тела вывезены из зоны боевых действий и опознаны.

По существу, мониторинг дает информацию не столько о потерях как таковых, сколько об их репрезентации в публичном поле.

О мертвых – хорошо, но ничего

Для официальных сообщений о погибших характерна крайняя скудость информации о них и практически полное отсутствие какой-либо "человеческой истории". Так, в Дагестане о потерях чаще всего сообщают спустя значительное время – в связи с вручением наград родственникам или открытием мемориальной доски.

Администрации или чиновники обычно называют лишь имя убитого и его родное село или город, при этом в типичном случае в публикации будут подробно перечислены официальные лица, принявшие участие в мероприятии, и процитированы их выступления. Если к заметке прилагаются фото или видео, в них, вероятнее всего, основное внимание тоже будет уделено церемонии, а о самом солдате можно что-то узнать лишь из информации на доске или именной парте, если позволяет качество изображения.

Нередко погибшего упоминают лишь вскользь в материале, непосредственно касающемся других вопросов – например, в отчетах о совещании по поддержке семей военнослужащих, о подведении к дому, где живет его семья, газа или освещения и дороги, о посещении семьи чиновником или даже о выделении отцу военного инвалидной коляски, о сборе гуманитарной помощи, иногда – о проведении посвященного ему местного спортивного турнира.

Возможно, самый яркий пример контраста между декларациями об увековечивании памяти и реальным отношением к ней продемонстрировал исполняющий обязанности мэра Махачкалы Ризван Газимагомедов, отчитавшийся в своем телеграм-канале о посещении семьи живущего в Ставропольском крае дагестанца Искады Магомедова, чьи два сына погибли на войне в Украине. "Приложим все усилия, чтобы имена героев и их подвиги не были преданы забвению!" – подчеркивается в публикации, хотя в ней не названы не только "подвиги", но даже и сами имена убитых.

Такая картина характерна не только для Дагестана. В заметке в телеграм-канале губернатора Ставрополья Владимира Владимирова о вручении награды отцу погибшего военного названо лишь имя этого солдата, упомянуто, что он "совершил подвиг", но какой – не сказано. Администрация Октябрьского района Ростовской области заявила о присвоении отрядам Юнармии имен убитых в Украине местных уроженцев – и это единственное официальное упоминание бойцов.

Североосетинское издание "Основа" публикует заметку о встрече главы республики Сергея Меняйло с семьями погибших и вручении наград, но не уточняет ни имена, ни даже число награжденных. Так же поступает официальный телеграм-канал администрации главы Дагестана Сергея Меликова. Подобных примеров очень и очень много.

Почему об убитых говорят впроброс? По мнению антрополога Сергея Мохова, научного сотрудника Ливерпульского университета имени Джона Мурса, это объясняется тем, что война против Украины носит экзистенциальный характер для российских властей и идеологов – это "война на выживание", "священная война", "национальная война".

"В ней есть только миссия, дух, судьба, зов предков и все остальное. Поэтому имена не появятся – вместо этого будет обращение к метафизическим причинам войны и смертей", – говорит Мохов.

Властям приходится говорить о потерях, но им необходимо создать видимость, что, несмотря на гибель людей, "все хорошо", указывает Александра Архипова, социальный антрополог и автор телеграм-канала "(Не)занимательная антропология".

"В результате получается, что "подвиг" есть, а "героя" – нет, он неважен", – делится своим наблюдением собеседница.

Туман войны

Активное участие в войне против Украины наемников, "добровольцев" и мобилизованных и их высокая доля среди погибших ставит в затруднительное положение местные власти и СМИ, поскольку демонстрирует, что вторжение в значительной мере ведется не силами регулярной армии. Это породило разнообразные практики умолчания и иносказаний в сообщениях о таких потерях.

Самым удобным эвфемизмом стало слово "доброволец", которое в широкой трактовке используют для обозначения любого человека с оружием – от контрактника до наемника или даже мобилизованного.

Например, администрация Сальска в Ростовской области в сообщениях об убитых несколько раз использовала формулировку-оксюморон "призван на военную службу добровольцем", при этом ссылаясь на указ президента об объявлении мобилизации.

В другом случае погибший уроженец поселка Тарасовский (тоже в Ростовской области) в публикации сайта 161.ru назван мобилизованным. Однако на видеозаписи, которую цитирует издание, он говорит: "Сам пошел в военкомат, взял повестку", а издание Donday называет его "добровольцем". Схожим образом глава администрации Казбековского района Дагестана пишет о погибшем земляке: "Уверен, что он поехал на СВО ("специальная военная операция" – так российские власти называют полномасштабное вторжение в Украину. – Прим.) по зову сердца, потому что был большим патриотом".

Иногда о том, что погибший был мобилизованным, можно лишь догадываться, читая между строк. Подсказка – сведения о гражданской работе без упоминания какой-либо связи с военной сферой, за исключением, возможно, срочной службы в прошлом.

"Специфика новояза в том, что слова отвердевают в своих новых значениях и плохо вступают в естественные сочетания, – говорит социальный антрополог Архипова. – Конечно, мобилизованный – не доброволец, но люди, которые так пишут, оказались в ловушке. У слова "доброволец" сильная положительная семантика, сильные положительные коннотации, настолько, что они оказываются сильнее словарного значения. Поэтому формулировка "мобилизован добровольцем" не вызывает протеста".

Другой пример "зашифрованного" сообщения – слова о "непростой судьбе" погибшего, указывающие, по всей видимости, на то, что речь идет о завербованном для участия в войне заключенном. Например, в публикации Икрянинского сельсовета в Астраханской области о похоронах убитого под Бахмутом наемника ЧВК "Вагнер" отмечается: "Прожил короткую жизнь, полную трудностей и испытаний, сделав осознанный выбор, не побоялся стать добровольцем в составе ЧВК".

Но эзопов язык используют не только для сокрытия неприятной реальности. Так, волгоградское издание V1.ru во всех заметках о погибших наемниках-заключенных, где приводятся доступные подробности об их приговорах, уже не первый месяц использует формулировки наподобие "он нашел способ послужить Родине посредством участия в деятельности одной из частных военных структур" или даже "не исключено, что, находясь в местах лишения свободы, он получил какую-то возможность встать на защиту Родины и подписать контракт с ЧВК".

Любовь к родному пепелищу

Потери на войне против Украины породили целый ряд новых, порой причудливых практик коммеморации. Шире всего известно об именных партах в школах, где также открывают мемориальные доски, стенды и уголки, присваивают школе имя убитого военного или проводят мемориальное мероприятие.

Как и для местных чиновников, для администраций школ программа и список участников такого мероприятия может быть важнее информации о погибшем человеке, которому оно посвящено. Доходит до нелепых ситуаций: на выставленном в астраханской школе по случаю открытия именной парты портрете убитого его фамилия приведена с ошибкой, а в дате рождения указан 13-й месяц.

В городской среде погибшие представлены в названиях улиц и на баннерах. В Краснодаре на эти цели даже был выделен грант губернатора. Как минимум в одном случае на баннере с логотипом "Единой России" и слоганом "Сыны Кубани, гордимся вами!" был размещен портрет наемника, отбывавшего срок за причинение тяжкого вреда здоровью. Месяц спустя выяснилось, что сам щит билборда установлен незаконно, и баннер перенесли в другое место.

В Нефтекумском районе Ставропольского края местная школа провела мемориальное мероприятие у баннера с портретом убитого военного, к баннеру возложили цветы. Глава Дагестана Сергей Меликов тоже регулярно возлагает цветы к выставленным на столе (вероятно, где-то в фойе здания администрации) фотографиям погибших – во всех таких случаях они даже не подписаны.

Никакой новой культуры коммеморации на фоне огромных потерь пока не формируется, замечает антрополог Мохов.

"Таким вещам необходимо настояться и вырасти, – поясняет он. – В той же Великой Отечественной войне общий стиль памятования (как надгробий для безымянных солдат, так и монументальной скульптуры) формировался не сразу, а только ближе к концу войны и в последующие годы, и формировался осознанно... Сейчас, из того, что видно по фотографиям, ничего принципиального нового нет. Но я уверен, что появится, особенно если война сильно затянется, или же сразу после ее окончания, когда зайдет речь о мемориализации погибших и правильном прочтении их горькой судьбы".

Язык, используемый в официозном дискурсе о погибших, характерен обилием бюрократических, сентиментальных и казенно-патриотических штампов.

Военные погибают "за мир, за будущее России", "защищая суверенитет и независимость", "спасая товарища, командира, помогая мирным жителям", "показывают своим примером любовь к Родине", совершают "немыслимые подвиги" в "борьбе с нацизмом, фашизмом и сатанизмом", "не могут остаться в стороне" и так далее. Если публикацию сопровождает видео, а в нем использована музыка, скорее всего, это будет композиция "Встанем" исполнителя Shaman.

Изредка встречаются проговорки – например, глава Хивского района Дагестана, сообщая о гибели земляка, назвал войну в Украине "войной", хотя власти требуют называть ее "специальной военной операцией", а использующих слово "война" ее противников привлекают к ответственности по статье о "дискредитации" армии.

В подзаголовке заметки в издании V1.ru о похоронах бойца, воевавшего с 2014 года в Донбассе в составе сепаратистских формирований, сказано, что он "принимал участие в решении вопросов на Донбассе". Редкий репортаж того же издания с регулярных церемоний вручения наград родственникам погибших обходится без ремарки "не могла сдержать слез", "не сдерживаясь, плакала" или "с красными от слез глазами". Другое волгоградское издание, "Блокнот Камышин", упоминает "безутешную супругу героя", "скорбно написавшую все, на что хватило сил" в соцсетях о его гибели.

Доходит до трагикомизма. Сюжет ГТРК "Дагестан" о приуроченной к 8 марта встрече на Кизлярском коньячном заводе с матерями и вдовами погибших открывается съемкой заплаканных женщин в черном, а завершается фразами, что "праздник не может быть без подарков". Матерей и вдов поздравляли с 8 марта и в Дербентском районе.

"Происходит попытка представить агрессию "народной войной", отсюда новые ноты – от сентиментальности и до романтизации героической гибели за отечество, – комментирует Гасан Гусейнов, филолог, приглашенный исследователь Кембриджского университета. – На деле же официальная риторика остается риторикой дегуманизации – и не только в отношении украинцев".

Свои убитые тоже привычно дегуманизированы: казенные числительные "двухсотые" или "трехсотые" как раз признак такой дегуманизации, но эта риторика обесчеловечивания все-таки постепенно теснится попыткой сострадания, продолжает Гусейнов.

"С чем связано это изменение? Скорее всего, с тем, что все-таки число жертв войны растет, и в каждом населенном пункте, особенно где-то в глубинке, откуда и шел основной набор в армию, появляются кладбища, у убитых есть реальные члены семьи, и скрыть это никак не получается, а московские методички, как писать о покойниках, до Камышина добираются медленно. Вот и пишут кто во что горазд", – полагает собеседник сайта Кавказ.Реалии.

По его мнению, "слезливая, сентиментально-романтическая риторика" по отношению к погибшим на войне россиянам допускается властями лишь для того, чтобы задержать осознание обществом преступного характера этой войны.