Не наше все

В ММСИ на Гоголевском бульваре открылась выставка «птиЦЫ и ЦЫфры», приуроченная к 130-летию со дня рождения Велимира Хлебникова, одного из самых загадочных, настойчиво требующих интерпретации и вновь и вновь ускользающих от нее русских поэтов

Стоит начать с того, что здесь есть. Множество редких изданий — прижизненных и первых посмертных, поэтические сборники, манифесты, совместные проекты Хлебникова, Крученых и других футуристов. "Пространственная графика" Петра Митурича, близкого друга и зятя Хлебникова, растерянно пытавшегося подобрать пластический язык для иллюстрации его стихотворений (на выставке — сделанные в 1970-х реконструкции отцовских работ, выполненные художником Маем Митуричем). Немного поздней эмигрантской абстракции из коллекции ММСИ, в разной мере вдохновленной футуризмом. Немного советского андеграунда — отличный портрет Хлебникова Анатолия Зверева, эзотерическая схема Дмитрия Плавинского. И много искусства недавнего.

Оно довольно специального толка. Коллажи-каламбуры, энигматические объекты, будто бы представляющие знаменитые "Доски судьбы", многообразные веселенькие птицы, фантасмагорические чертежи, иллюстрирующие хлебниковские теории, игривые инсталляции (так, работа Леонида Тишкова — целое поле свиристящих при приближении человека механических кузнечиков). Это — способ работы с русским авангардом, зародившийся где-то под конец застоя (тот же Тишков или Александр Джикия — художники этой генерации, другие развивают их язык). Авангард воспринимается в таком ракурсе прежде всего как странное, остроумное, как умная забава интеллигентных людей, разочаровавшихся в серьезных делах. Тогда, лет тридцать назад, этот подход был понятен. Сейчас работы, выполненные в таком духе, кажутся неуместными.

Как, в таком случае, интерпретировать Хлебникова? Судя по работам ближайших к нему людей — Митурича, Крученых,— даже они не очень понимали, что с ним делать. Такие высказывания обычно кажутся пустыми, но Хлебников — действительно слишком всеобъемлющая фигура. Своего рода "наше все" — точнее, конечно, уже "не наше". Из всех великих русской литературы первой трети прошлого века он идеально воплощает все свойства, что должны быть в модернизме: проекты футуристического преобразования мира и глубокую архаику, влечение к точным наукам и мистицизм, грандиозную систему и стремление к осколочности, фрагментарности, радикальное преобразование языка и высокую классичность, почти классицизм, мегаломанию и юродство, захваченность социальной утопией и любовь к разным мелким духам, идеальную вписанность в эпоху и виртуозное из нее ускользание.

После смерти поэта революционный авангард лучше всего делал вид, что Хлебников свой,— и то получалось не слишком убедительно. Дальше оставался только миф о поэте-дервише. В лучшем случае растерянность, в худшем — спекуляции. В 1980-х же Хлебников (вместе с обэриутами) стал частью перестроечной иронической культуры. В такой интерпретации тотальность, всеохватность его мифа и поэтики превратилась в распад, предельная, истовая вера стала сомнением в возможности стройной системы. Его невозможный, возведенный в абсолют модернизм вписался в ощущение окончательного кризиса любого модернистского проекта — рационального познания, социальной утопии, технического могущества, общего языка. Интерес к Хлебникову стал воплощением разочарования в модерне, его иронического конца. А ирония — одна из немногих вещей, которых почти нет в его мире (величественный, нечеловеческий юмор, отчаянная насмешка — да,— но не сомнение!). Впрочем, сейчас и такая интерпретация выглядит автоматизированной, этот смысл из нее выветрился. Единственное, что можно сказать после этой выставки,— что Хлебников так и не превратился в архивную фигуру. Имеющиеся в нашем распоряжении куцые подходы к нему лишь подчеркивают огромный простор, который тот по-прежнему предлагает.

"ПтиЦЫ и ЦЫфры". ММСИ на Гоголевском, до 17 января