«Оборона держалась на супергероях»

Три месяца назад в российском плену оказались более 2500 бойцов с завода «Азовсталь». Они 86 дней держали оборону Мариуполя. Бойцы с позывными Комбат, Торк и Вишня, которые были ранены, вместе попали плен, а потом были обменяны на российских пленных, рассказали The Insider, как они выживали без еды, питьевой воды и лекарств, защищая город, как российские военные меняли свое к ним отношение в плену и почему несмотря на серьезные ранения все они собираются вернуться в строй.

***

Комбат: «Пули вынимали без обезболивания, раны заматывали простынями»

Мы, конечно, настраивали себя на войну: так проще. Не на такую войну, на войнушку. Тяжело было, когда первый парень из нашей группы погиб. Час я не мог думать ни о чем другом. Вторая смерть, которая далась тяжело, – гибель лучшего друга. Это был удар. Остальные смерти уже воспринимались спокойно.

В Мариуполе все стало настолько нереалистичным, что воспринималось как игра Battlefield: самолеты летают, везде стреляют, танки, вертолеты, артиллерия, идут городские бои, тебя вытягивают из окна раненого, везут на катере. Реально, как компьютерная игра на максималках. И тут было 2 варианта – либо ты теряешься, пугаешься и замыкаешься, либо все отпускаешь и плывешь по течению. Как сказал мой друг, «просто наблюдаем». Я рад был, что моя жена в безопасности – не нужно было об этом волноваться. Поэтому все отпустил и просто делал свою работу.

Наша группа жила мгновением: проснулся, покушал, если было что, – круто! Поехал, совершил успешную операцию – круто! Операция складывается хорошо – наслаждаешься моментом, не складывается – не наслаждаешься. Живешь здесь и сейчас и не думаешь о будущем. Когда нам начали говорить про деблокаду, мы вообще об этом не думали. Когда сказали, что мы в окружении и нам «гайки», мы тоже об этом не думали. Думали только о своей работе. Но получалось так не у всех.

Я держал оборону Мариуполя до начала апреля. Это были городские бои, после чего меня ранило. На «Азовсталь» попал 26 марта. С 15-16 апреля началась круговая оборона, когда все туда сместились.

Находясь в бункере среди раненых, мы страдали от нехватки еды. У нас были крупы, но когда один ход пробило авиабомбой, а потом уничтожили столовую, где можно было готовить, остались просто сырые крупы. Кушали мы то, что нам готовили в соседнем бункере за 1 км от нашего. Парни носили еду в бочках, это занимало до часу времени: пройти расстояние мешали постоянные авиаудары, ракеты, бомбы и артиллерия.

Нашим завтраком, обедом и ужином были полстакана каши и маленький кусочек сала, который когда-никогда давали. Это нам было на сутки. Под конец воду давали из речки, желтую. Мы ее пили и постоянно бегали в туалет.

Оборону на «Азовстали» я не держал: был ранен. Но парни, которые защищали завод, говорили, что было очень тяжело: единственной высотой оставалась Шлаковая гора, которую уже тогда взял враг. Это самая высокая точка, с которой хорошо видно завод. Все позиции простреливались, а передвижение легко отслеживалось. Над нами постоянно летали квадрокоптеры, а ночью — беспилотники с тепловизорами.

15 апреля был последний отход на «Азовсталь» наших пацанов. Вывели нас, первую группу, 16 мая. Парни месяц держали оборону в максимально тяжелых условиях — без еды и нормальной воды. Бойцов, которые могли выполнять боевые задачи, было катастрофически мало. Большинство — «трехсотые», «двухсотые», контуженные либо те, кто боялись выходить из бункеров: война многих «плавила».

Оборона «Азовстали» держалась на супергероях. Российские СМИ преподносили информацию так, что с завода вышло 2000 человек, они могли еще долго защищать завод. Но по факту, если из этих 2000 отнять раненых, женщин, погибших и тех, кого «поплавило» войной, оставалось очень мало пацанов, которые находились наверху и держали «Азовсталь». Особенно в мае.

Под конец было туго с лекарствами. Когда обрабатывали свежие ранения, резали простыни, стирали и просто засовывали в раны. Жесткого обезболивания тоже не было: бойцу с оторванной ногой, который лежал рядом со мной, обкалывали место около оторванной конечности и на живую пилили кость.

Бывало, привезут раненых, которые еще издают звуки и могут ответить, как их зовут, но врачи понимали: это «двухсотый». И не из-за тяжелого ранения, а потому, что его нечем было спасать.

Ближе к выводу лекарств не было вообще. У нас был парень, Википедия, ему оторвало ногу выше колена. Он лежал на столе, уже отъезжал, врачи говорили: мы его не спасем, он «двухсотый». Повезло, что с нами был один инициативный медик. Он сказал всем, у кого вторая положительная кровь, быстро ее собрать. Все поддержали, пацаны слили кровь с большого шприца и влили Википедии. Я лежал рядом, видел, как врач проводил свои манипуляции, и парень чудом выжил. Сейчас Википедию обменяли.

У наших медиков нагрузка была колоссальной. Доходило до того, что они по 2 дня подряд не спали: наплыв раненых не заканчивался. Медикаментов уже не осталось, все делалось из говна и палок, и таким образом спасали жизнь пацанам.

Морально «Азовсталь» все переносили по-разному. Многое зависит от компании, в которую попадешь. Мне с этим повезло. Я из второго батальона — «Урзуфа». Были раненые парни из пехоты, первого и второго батальонов. Нас положили рядом, и мы друг друга максимально поддерживали. Например, кто-то зайдет, сигарету закинет – Миша, мой друг, делится ею с другими, и мы раскуриваем одну сигарету на четверых-семерых.

В соседнем бункере пацаны, у которых оставалась какая-то мука и доступ к готовке, приносили «бункерики» — тесто, обжаренное в масле. Мне дали 3-4 бункерика, я разделил на восьмерых. Мы друг с другом все время шутили, чтобы поддержать.

Героями Мариуполя были не все. Кто-то показывал себя достойно, отлично справляясь со своими задачами, а некоторые пугались, не выходили наверх. Многих парней «плавило» — они становились агрессивными и понемногу сходили с ума, находясь в этом бункере. Один из парней в смежном подразделении выстрелил себе в голову из пистолета. Пуля зашла в челюсть и вышла через лоб. Он себя не убил, чудом остался жив и еще ходил и общался. Ко мне подходил и спрашивал: «Где мой телефон? Пацаны, вы не видели мой телефон?». А у него дырка во лбу! Врачи смотрели на него и понимали: лечить парня нечем. Медики сказали: «Мы тебе не поможем, все ранения головы лечат на большой земле». Потом он просил врачей, чтобы они закончили дело, которое он не довел до конца. Говорит: «Сделайте вместо меня эту работу, потому что я второй раз уже не смогу». Ему отвечают: «Ты что, дурачок? Иди гуляй!» Ну и все.

Примечательно, что этот человек не имел ранений, руки-ноги на месте, он не был контуженным. Он не из «Азова», не из «Медведей», не из полиции. Я не понимал, чего ему бояться? Если бы он попал в плен, его бы никто не пытал: обычный линейный солдат. У нашего врага нет предвзятого отношения к таким. Видимо, человек настолько загнал себя страхом, что решил уйти из жизни сам. Самоубийств в бункере было немало. Помню, как минимум, 5 случаев.

Но нам повезло: у нас была хорошая компания. Единственное, бил голод. Тяжело было с этим: ты постоянно агрессивный, потому что голодный. А так мы неплохо держались. Упала одна авиабомба — все всполошились. Чуть сместились, туда-сюда, и уже через 5 минут думаем и говорим о другом.

Но и погибало ребят немало. У меня много достойных друзей погибло только потому, что когда они запрашивали помощь, им говорили: «Не хватает людей». А потом ты приезжаешь в бункер, и понимаешь, что люди все-таки есть, просто они боятся выйти помочь. Первое время меня это сильно бесило.

Наши парни из «Азова», «Медведи», 36-я бригада, полицейские, смежные подразделения показали себя отлично. Эти ребята «двухсотились», «трехсотились» из-за того, что не было ротации, отдыха. Им приходилось выполнять боевые задачи по 4-5 дней без перерыва. Из моей группы погибло около 40% состава. Кто-то говорил, что у них число погибших доходило чуть ли не 80%. Когда тебя долго не сменяют, после недели тяжелой работы в режиме нон-стоп, организм начинает сдавать. С плохим сном, постоянно на адреналине и физических нагрузках ты становишься как зомби и тогда погибаешь. Не потому, что враг сильный, просто организм не вывозит такую нагрузку.

Что касается меня, я получил 4 пулевых ранения. У нас была рискованная позиция – студия с окном во всю стену. В доме напротив был враг. Мы начали смещаться в соседнее здание, и во время перемещения я получил ранения — в колено, бедро, левую булку и левую пятку. Все пули прошли навылет, кроме одной. Врачи, когда обрабатывали раны, просто засовывали бинты в дырки, смазанные специальной мазью. Пулю достали без обезболивания.

Ранения нам обрабатывали сначала раз в 3-4 дня, хотя нужно было раз в 2-3 дня, а когда материалы совсем закончились, раз в 9 дней. Поначалу я был этому рад, но потом, когда пришли врачи и начали заниматься раной соседа, у которого было осколочное ранение от «Града», пошел такой запах! Большая площадь тела начала гнить - так я понял, что обрабатывать раны раз в 9 дней ненормально.

Вывозили с «Азовстали» нас в четыре этапа. Первая группа – тяжелораненые, которые нуждались в стабилизации. Вторая – уже стабилизированные раненые, которые не могут ходить. Третья – легко раненные. Четвертая ходка – те, кто уцелел и командный состав. Я попал во вторую группу.

Сначала всех привезли в Новоазовск. Нас приняли так, как будто это мы виноваты в разрушении Мариуполя. Говорили: «Вам не стыдно? Вам не стыдно?!». А я не понимал и говорил: «Из-за чего мне должно быть стыдно? Из-за того, что я защищал свой город? Я из Мариуполя и, по-вашему, сам себя уничтожал?». Когда они слышали, что я мариупольчанин, им было нечего мне возразить. Они прекрасно понимали, кто разрушил город. Знали, что с лица Земли его стерли россияне. Когда я говорил об этом днровским бойцам, видел у них на лице не то, чтобы сожаление, но понимание. Им было нечего мне ответить.

Потом нас поселили в палаты по 5 человек. Если сравнивать «Азовсталь» и плен, то в плену с питанием было получше: кормили 3 раза в день. Там не было ничего, а тут 3 порции. Хоть и маленькие, но это еда.

В Новоазовске несколько раз к нам приходили днровцы с вопросами. Я рассказывал все, как есть. Говорю: «Пацаны, вы к нам пришли – мы защищаемся. Вы военные — мы военные, у вас своя правда — у нас своя. Мы никакие не нацисты. Если вам натрусили, что якобы мы зигуем налево и направо, – это бред. Мы военные, защищаем свою целостность. После этого даже те, кто поначалу прыгал, начинали понимать, что то, что им рассказывали до этого, – пропаганда. Те же днровцы не раз говорили: «Пацаны, мы выкупаем, что нас разводят тут насчет нацистов».

Пообщавшись с нами на разные темы, 3-4 донецких парней, которые нас охраняли, дезертировали. Собрали вещи и скрылись сразу после того, как их призвали на войну. А поначалу говорили: «Вы фашисты!». Но уже через неделю общения они сами приходили к нам и спрашивали: «Че, пацаны, как дела?». То, как они менялись, было заметно по общению. Поначалу крыли матом, а через недели-две, понаблюдав за нами, понимали: парни не такие звери, как их рисуют. Люди видели, что мы не фашисты, не нацисты, а военные, которые защищают свою землю.

Днровцы, как я понял из их слов, рассчитывали на то, что придут русские и обезопасят границы ЛДНР, и повелись на это. Они рассказывали: идет обстрел позиции, они обращаются к русакам с просьбой обезопасить Марьинку. А им отвечают: «У нас свои задачи, у нас нет цели обезопасить Донецк, у нас другое направление». У русских свои задачи. Ну а по поводу денацификации – вообще бред. Все военные это понимают.

К нам приходили журналисты и пытались сделать нужную им картинку. Закидывали, мол, мы хотели уничтожить русских. Я говорил: «У нас в полку 60-70% бойцов говорили на русском языке, и вы будете рассказывать, что у нас ущемляют русскоязычных?» Спрашивали, стрелял ли я по мирным. Я говорил: «Как вы себе это представляете? У меня 2 квартиры в Мариуполе. По-вашему, я начну ездить по городу и по ним стрелять? У нас в городе было много переселенцев из Донецка. Вы думаете, как только вы на нас напали, они развернули танки и начали лупить по городу, в котором живут?» Так интервью с нами не удавались, хотя хотелось. Мы с пацанами надеялись, что наши лица засветятся, и это поспособствует обмену.

Молодое поколение в ЛДНР уже понимает: не все так сладко, как рисует их пропаганда. Я не раз слышал, как дончане говорили: «У нас автомобили дешевые, квартплата нормальная». Но когда я жил в Донецке, а мы были в хорошей больнице, воду давали по 20 минут в день. Местный персонал поливал грязью политиков, рассказывал, как все плохо, а потом заходили к нам, и как по щелчку пальцев переключались — начинали рассказывать, как мы плохо живем в Украине, а вот у них все хорошо.

Были и допросы. В Новоазовске меня допрашивали 3 раза. А когда стало известно, что я из Мариуполя, вызвали посреди ночи, предложили сотрудничество. Хотели, чтобы я сливал какие-то данные, давал показания на Редиса (Денис Прокопенко — подполковник Национальной гвардии Украины, командир полка «Азов», Герой Украины). Говорили, что я смогу вернуться в Мариуполь, получу паспорт ДНР и буду там жить.

Кстати, Редиса признают крутым боевым командиром и МГБ ДНР, и СК РФ, и простые днрвцы. Про Редиса все говорили только с уважением. Он показал себя в Мариуполе очень достойно. Где он сейчас, я не знаю. По последним данным, он был в Еленовке, а потом его вывезли.

Допросы каждый переносил по своему психологическому состоянию. Если честно, я готовился к худшему, к пыткам. Но по факту физического насилия не было. Однако я не отрицаю, что оно могло быть в Еленовке. Говорю только о себе и о парнях, которые были со мной.

Что касается лечения, нас особо не лечили, но и не давали «тяжелым» парням умереть. Например, у бойца загнили ноги — нужно было подпиливать кость, вычищать загнившее мясо и заново сшивать. Если медсестра заходила в палату, а там уже начинало вонять гноем и тухлым мясом, только тогда начинали проводить манипуляции и делать парням операции. Многих препаратов у них нет, обезболивающих нормальных тоже нет. То ли в больнице с препаратами тяжело, то ли на нас их не выделяли.

Отношение медперсонала было разным. Бывало, что материли. Например, к нам в комнату зашла медсестра и начала говорить, что в Мариуполе мы якобы убивали мирных жителей. Мой друг говорит: «Мы ничего такого не делали, вы бред какой-то несете». Она: «Давай, скажи «Слава Украине!»». Он: «Я вам не буду этого говорить», а она в него хлебом бросила. Это моральное давление, но тогда все радовались, что нас не пытали и особо не били: подзатыльник или удар в грудь разве что. Тогда казалось, ну, кинула хлебом, взял этот хлеб и съел. Все это было мелочью.

Про обмен мы догадывались. Сначала днровцы бегали со списками, после этого некоторые наши парни собирались и выезжали.

Когда огласили списки на обмен, я не слишком был рад услышать свою фамилию: нас было 3 человека, из троих назвали только меня. Я из Мариуполя — по факту, дома у меня больше нет, жена в Европе. А мой друг — из Киева. У него там родители, девушка. Я считал, что он должен был поехать вместо меня. Даже подходил к одному днровцу, спрашивал: «Есть возможность повлиять на списки?» Он отвечал: «Дурачок, сядь, а то сейчас вообще весь обмен накроется». Это потом я обрадовался, что еду домой, но считал, что вместо меня должен был ехать другой человек, с которым мы были вместе с момента моего ранения.

Сейчас я прохожу реабилитацию в Украине. Я хоть и вернулся, но не хочу, чтобы жена приезжала. Мне спокойнее, когда она в Европе. В нашей группе был бесстрашный человек, который показывал себя отлично. Но у него в Мариуполе осталась жена. Когда начались жесткие бои, я видел, как он превратился из лидера в человека, который постоянно о ней переживал. Бывало, у нас только пара часов на отдых, а он не мог спать, ворочался. Это сказывалось на его работе, он уже не так быстро бегал, реакции замедлялись. В итоге, он погиб. Не из-за того, что был плохим специалистом, а из-за морального истощения, которое повлияло на его физическое состояние. Я не хочу повторить его путь. А сейчас, хоть и хожу на костылях, планирую вместе с нашей «Инвалид-дивижн» после восстановления сразу вернуться в строй.

Торк: «С нас снимали часы, цепочки, кольца, отбирали телефоны и клали в карманы»

На «Азовсталь» я попал 15 апреля во время прорыва с нашего сектора в сектор «Азовстали». До этого мы выполняли боевые задачи исключительно перемещаясь по городу. Я прорывался в «Азовсталь» как раненый, поэтому в защите завода участия не принимал.

Как только мы прорвались, все были закрыты на территории завода. Мы защищались, но это уже был своеобразный тир для курсантов-летчиков. И корабельная артиллерия, которая уже не била по городу и приближенным населенным пунктам, работала исключительно по заводу. Мы выполняли приказ, держали на себе большое количество врага – пехоты, техники, авиации, морского флота, когда они пытались продавить город. Был бы у нас опыт подобной войны, мы бы продержались дольше, просто не хватало практики.

Запасы воды и еды у нас были, но в очень ограниченном количестве. Мы сильно экономили: понимали, чем на большее количество времени растянем еду, тем дольше продержимся.

Верили в подкрепление, знали, что должны прийти парни, которые прежде были в полку. Ребята не боялись прорываться. Единственная проблема в том, что то ли в генштабе не было все продумано, то ли не учли советы Редиса: решили не пускать подкрепление, не было поддержки с воздуха, ПВО. А потом и мы не хотели, чтобы к нам шли. Понимали: если что-то пойдет не по плану – парней просто перебьют, слишком сильно был окружен Мариуполь. Деблокада планировалась намного раньше, об этом говорил Редис, но почему-то дали добро парней пустить слишком поздно.

В Мариуполе погибло много ребят. Как минимум, каждый третий «азовец». По поводу смежных подразделений вообще информации нет никакой. Там ребята «сыпались» гораздо сильнее просто из-за отсутствия навыков и подготовки. По гражданским вообще информации нет. По сути, в Мариуполе происходил геноцид украинской нации. Помню, пытались вытягивать гражданских из зданий, прятали их в подвалы: мирные дома обстреливались всем «тяжелюком» подряд – бомбами, артиллерией, ракетами. Враг не разбирал, чем стрелять и по каким объектам, есть там позиции или это просто гражданский дом.

Сам город удерживали почти 2 месяца. Затем все переместились на «Азовсталь» и удерживали последний форпост. В сумме 3 месяца держали на себе огромную группировку.

15 апреля поступил приказ о том, что с 16-го начнут потихоньку выводить-выносить из бункеров раненых в Новоазовск. Боеготовых направляли в Еленовку, в СИЗО. Обещали нормальные условия, что никаких пыток не будет, что Женевские конвенции будут соблюдаться. Расчет был на это.

16 мая меня вынесли из бункера в составе других тяжело раненных. Понесли в сторону выхода с завода. Тогда уже выход был везде: стен не было, ничего не было. К вечеру вынесли около 50 человек. Погрузили в автобусы, переделанные под эвакмобили – по 9 мест в каждом, и в несколько машин скорой помощи, где можно было ехать по 1 человеку. Погрузили на носилки и повезли в Новоазовск.

В Новоазовске нас ждали постоянные допросы от комендантов и от их местных смотрящих, начальства. Все приходили и спрашивали: «Зачем воюешь? Зачем приехал?» Когда я говорил, что я местный, из Мариуполя, уже другой вопрос был: «Зачем стреляешь по своим?» Я говорю: «Так вы ко мне домой пришли, так что у меня идеальные условия в плане ответа вам». Они пытались перекинуть на то, что мы фашисты, нацисты, хотя это было ничем не обосновано.

Если во время допроса они видели, что у кого-то есть телефон, цепочки, крестики, часы, деньги, как обезьяны, бросались на золото, на эти айфоны. Видимо никогда их не видели: у всех были либо «андроиды» либо обычные «кнопки». Техника вся запаролена, но они ее все равно забирали, увидев телефон нормальный. Часы, цепочки, кольца, все-все снимали с нас и клали в карманы. Относились как к врагу, но не убивали.

Если во время допроса они видели, что у кого-то есть телефон, цепочки, крестики, часы, деньги, — как обезьяны, бросались на золото
В Новоазовск приехали часов в 9-10. Нас там накормили, ну, как накормили… Дали застывшую холодную кашу, сказали: «Высыпайтесь, утром вас ждет долгая дорога». Мы понятия не имели, куда эта «долгая дорога» нас приведет. Понимали, что верить в договоренности, про то, что мы будем получать помощь, лечение, а потом будет обмен, не стоит.

Проснувшись утром, мы поняли, что нас везут в Донецк. В Донецке нам оказывали минимальную медицинскую помощь. Перевязки делали раз в 3 дня. Первую операцию провели через 2-3 недели — ее сделали человеку, у которого была ампутирована нога и уже гноилось бедро. Такому операция была жизненно-необходима — и его оперировали. С другими было так же — операцию делали только тем, у кого была гангрена, чтобы не пошло заражения крови. Таким проводили ампутацию. Как таковой хирургии не было.

Мы находились в каком-то реабилитационном центре для стариков: медикаментов у них толком не было, гуманитарки никакой. У них там самим лечиться было нечем. Мы как-то пару раз заикнулись про «Красный крест» или гуманитарку, а в ответ услышали: «Да кому вы нужны? Тут никому ничего не привозят. Мы сами просим у РФ гуманитарную помощь, чтобы она как-то лечила вас».

Зато нас кормили, 3 раза в день: это были маленькие больничные порции. Давали питьевую воду — кипятили и приносили нам. Но у них у самих не было воды. Там вода шла из крана по 20 минут в сутки и не каждый день. Они винили в этом украинскую власть. А когда мы у них спрашивали: «Почему вам не проведут канал, вы же близко с границей РФ находитесь, в чем проблема?» Продолжали гнуть свою линию: «Это все Украина виновата».

Что касается издевательств, опять же, все относительно. Могли в грудь пробить или иголкой в рану потыкать, как правило, это был пьяный комендант. Моральное давление мы в принципе не учитываем: это и так очевидно. Было легкое рукоприкладство, но не убивали.

На допрос приходили разные службы, интересовались разными вопросами не для протокола. Потом приходил СК РФ. Они задавали вопросы о войне и пребывании в «Азове». Спрашивали: «Как давно ты начал воевать?». Их интересовали определенные люди, которые либо были раскручены в СМИ, либо из высокого командного состава.

Всех интересовал наш командир Редис, его заместитель Калина и командир штаба Тавр. К этим людям они питали большой интерес, пытались якобы приводить их цитаты. Рассказывали, будто на построениях нас учили истреблять русский народ. Я говорю: «Такого не было. Было другое: если придут к нам с оружием, то, вне зависимости от того, кто пришел на нашу землю, мы будем ее защищать». В ответ они пытались еще сильнее давить на это. Мол, у нас есть видео, есть фото. Я говорил: «Покажите мне это видео. Если я увижу, что на нем мой командир или еще кто-то подобное говорит, я с вами соглашусь». Мне сказали матом: «Мы завтра покажем, мы тебе язык отрежем за то, что ты врешь!» Конечно, на следующий день никто не пришел и такого видео не показал: его в принципе не существует. Хочется верить, что никто под этот банальный фейк не прогнулся.

Обещали, что если будем сотрудничать, это повлияет на обмен. Хотя по факту они ничего не решают. Это обычные следователи, которые принимают показания. Составляют протокол свидетеля, после чего ты никогда их больше не встретишь. Обычные шестерки.

Сначала говорили, что нас поменяют в течение 2-3 дней, потом, максимум, через неделю-две. Когда прошел месяц, мы уже не понимали, почему нас не могут обменять, в чем проблема договориться в современном мире. Обидно за людей, которые приняли огромный удар на себя в Мариуполе: они не сдались, не дезертировали, отбивались, многие из них погибли. Почему третьи страны не могли помочь совершить Украине обмен? Почему Украина не позаботилась об этом? В плену люди из Мариуполя, которые стоят того, чтобы их обменять и снова ввести в строй. Но почему-то не получалось.

Конечно, были моменты падения духа, но, по сути, это ни на что не повлияло. Все так же ждали и рассчитывали хоть на что-то. Обмен, который состоялся, был первым и единственным, что удручает. Мы рассчитывали, что через несколько дней будет следующий обмен «трехсотыми», а потом, частями, будут обменивать здоровых парней. Все так же ждем. О них все меньше и меньше вспоминают в соцсетях, пытаются перебивать это другими новостями. Хочется, чтобы ребята постоянно были на слуху — и те, что в плену, и те, которые погибли.

Переносить все помогала надежда на то, что впереди может ждать спокойная нормальная жизнь. Уже и семью пора строить: 27 лет, все было не до этого. Хотелось балансировать между какими-то проблемами – и больная нога, и то, что мы в плену, ни с кем нет связи, и ты не понимаешь, что происходит за окном. Тебя трясет, что Харьков может быть уже под «петухами», а Западная Украина под Польшей, как кричала российская пропаганда. Понимаешь, что все это вранье, но нет 100-процентной гарантии, что это не так. 99,9% осознаешь, что это все чес, но остальные малюсенькие процентики дают долю сомнения.

Через неделю-полторы после обмена встретился со своей невестой: до этого нас возили по больницам. С родителями увиделся через месяц. С ними все сложно. Они уехали из города, просидев долгое время в подвале, из-за переохлаждения бабушке ампутировали ногу. Ни дома, ни квартиры, ни одежды – ничего не осталось. Сейчас нужно будет по-новой все добывать.

Теперь прохожу лечение в реабилитационном центре. Дальше будут решать, что делать с ногой. Думаю, смогу вернуться к нормальной жизни. Единственный вопрос: что потом? У меня есть родители, есть родители невесты и наша будущая семья. И мне еще предстоит искать всем крышу над головой, чтобы как-то жить. Не факт, что государство в этом плане о нас позаботится. Возможно, придется все самому. В наше время это вообще непросто. Так что в первую очередь голова болит об этом — обеспечить родителям безопасную жизнь. А о себе уже по ходу дела потом заботиться.

Мы летели помочь нашим парням держать оборону города. Я и мой друг согласились. Мы знали, на что идем и с чем столкнемся: 14 000, две армии, держал один полк.

28 марта я прилетел в Мариуполь. Это я помню хорошо. Когда прибыл, многие удивились. Сказал им, что вы мои братики, поэтому я приехал вам помогать. Каким я увидел тогда Мариуполь? На лавке лежал труп, которого никто не забирал, мама с коляской гуляла рядом. Вдоль аллеи лежали трупы, дети играли в мячик и даже не замечали их.

Уже через 1,5 часа в Мариуполе получил первое ранение. Заживал и выходил обратно в бой. Второе ранение получил в запястье, осколок от мины. Но уже включился режим бессмертия, не боялся. На заводе видел много смерти. Стреляли артиллерией постоянно, но хуже самолета нет ничего. Они же все, что могли, весь арсенал, который у них есть, использовали против нас. Мы просто ждали, кто погибнет следующим.

Видели гибель близких, которые умирали рядом с тобой. Со временем к этому привыкаешь. Из моих друзей погибли 4 человека. Сложнее всего было переживать гибель побратима Сергея, он был поэтом. Его так и не похоронили: он остался на «Азовстали».

Помню, к нам прилетело, снаряд не разорвался, но многие погибли. Мы не могли достать тела погибших парней и две недели вдыхали запах мертвечины. Потом вытащили некоторых, остальные там и остались. Трупы было некуда складывать, выносили их наверх. Конечно, нам было тяжело. Вода, еда, лекарства были, но с перебоями. Порой не было ничего. Ампутаций было много. У медиков не хватало здоровья, помощи, медикаментов, не успевали оперировать.

Сложнее всего оказалось терпеть ранение. Меня ранили за 2 недели до того, как поступил приказ выходить. У меня было 2 пулевых, сквозные ранения в ноги. Пули вышли, а ходить не могу до сих пор. Прохожу лечение дома.

После того, как закрылся коридор с вертолетами, еще была смутная надежда на подкрепление, но мы понимали, что это маловероятно: мы находились в тройном кольце, в нем оставались до конца. Но мы не унывали, пели песни, отвлекались как-то. Силы давали побратимы. То, что происходило с нами тогда, воспринимали как свою работу.

Эвакуацию мы не поддерживали, не верили, что Редис даст такой приказ. А когда поступила команда эвакуироваться, было двоякое чувство. Сначала не хотелось, а потом пришло принятие – приказ есть приказ, нужно выполнять. Был момент, я хотел «выпилиться». Сидел, крутил ПМ в руках, думал о том, что делают с пленными, тем более с «Азовцами», а потом решил, что это для слабаков: я уже видел, как это делали другие.

Я смирился с эвакуацией и гордился тем, что такой человек, как Редис, командовал нами. Главное, исполнять четкие указания командования. Если Редис вернется, мы победим. Хотя мы и так победим.

Потом нас повезли в Новоазовскую больницу, а затем в Донецк, в 15-ую больницу. Я был лежачим, тогда не ходил. Врачи с нами не возились особо. Их задачей было сделать нас стабильными, чтобы мы не умерли. Однако некоторые это делали с явным нежеланиям. Ворчали: «Нафига этим нацикам помогать». И в Новоазовске, и в Донецке были такие. Но и нормальные люди, которые помогали, нам тоже встречались.

Нас очень скромно кормили, 3 раза в день: ложка каши и какая-то котлета. Они делали так, чтобы рациона для взрослого здорового мужчины не хватало. Я летел в Мариуполь с весом 97 кг, а из Донецка вернулся в весе около 60 кг.

Один раз к нам приходил «Красный крест». Допрашивало МГБ ДНР. Очень им не нравилось слышать украинскую речь. Говорили: «Ты о**ел на своей телячьей мове говорить?!». Но они больше запугать хотели. Мол, еще одно слово, возьму дубину и начну бить. Но до дела не доходило.

Спрашивали: «Что за татуировка у меня набита?» Говорю: «Князь Даниил Галицкий». Они хотели от нас получить признание, что мы убивали мирное население. На это я отвечал, что никогда не буду стрелять по людям, которые не держат в руках оружие. Они старались нас напугать, но чем можно напугать тех, кто прошел «Азовсталь»? Я думал, меня расстреляют: в списках 3 раза меня не было. Но подсознательно продолжал верить, что обменяют.

Мы были изолированы от внешнего мира и не знали, что происходит. В один из дней в 3-4 утра нам сказали: «Собирайтесь, вы уезжаете». Мы не понимали, куда едем. Думали, что в Еленовку сидеть с другими парнями в СИЗО. Думали, снова сделают картинку для ТВ, как уже было раньше, и отправят обратно. Чем дальше мы ехали, тем больше я ждал, что по нам стрельнут градами или чем-то еще. А когда привезли домой, казалось, что я вижу сон. Сейчас, конечно, вернулся к обычной жизни. Ждем наших парней. А когда окончательно восстановлюсь, снова вернусь в строй.